О книге «Ширпотреб» Владимира Косогова

Неподдельная советская искренность Евгения Винокурова, который описывал детское купание или работу на сенокосе, оказывается, может быть востребованной и сегодня. От красной империи остался шлейф щемящей сердечности. Обработать его пытаются молодые поэты.

В пять утра запрягали коня.
И будила меня, семиклашку,
Молодого отца беготня
С полосатой душой нараспашку.
Молотком отбивали цевьё,
И точили, и прятали в сено
На телеге. И детство моё
Исчезало в тумане мгновенно.

Владимир Косогов дебютировал с книгой «Ширпотреб» (М.: Воймега, 2017).

Максим Амелин, поддерживая своего коллегу, оставил отзыв:

«Каждый серьёзный стихотворец предъявляет права на определённую часть общего поэтического наследства. Владимир Косогов избрал для себя не только Владислава Ходасевича и Георгия Иванова, чьи портреты наколоты у него то ли на руках, то ли на сердце, но и ближайших современников — Сергея Гандлевского, Игоря Меламеда и Бориса Рыжего, прихватив заодно что-то из бродячего полуфольклора».

Бродячий полуфольклор — это вообще что за полуабракадабра полутакая?! Даже если предположить, что этот “сферический конь в вакууме” существует, то он встречается в одном-двух стихотворениях. Назвать это определяющим для поэтики Косогова — ни в коем случае нельзя.

Что же из перечисленного выше действительно присутствует в книге?

Едкая ирония Ходасевича и Иванова? Нет, как раз наоборот. Стихи в «Ширпотребе» настолько серьёзные и “тёплые”, что и не углядеть в них намёка даже на полуулыбку. Тогда, может, холодный взгляд демиурга? Тоже мимо. Единственное, что сближает молодого поэта с двумя классиками русского зарубежья — отчуждённость от московского мейнстрима. Благодаря как раз всё той же искренности, над которой прохохотал кикиморой Пригов и прошелестел карточками Рубинштейн. По сей день легче надеть маску лирического героя и, немедленно выпив, устроить литературный дебош.

У Косогова часто встречаются в виде эпиграфов или героев стихотворений — Чухонцев, Гандлевский, Кушнер, Рейн, Бродский. Иногда видны взятые на прокат элементы их поэтик. Но это редкость. Влияние оказывает другой поэт.

Сразу приведём один отрывок:

По субботам в клубе позабытом,
Где сгущался мрак, хрипел шансон,
Притворялся уркой и бандитом
Каждый перепившийся гондон.

Косогов действительно вышел из Рыжего. Если учесть, что «трансазиатского поэта» называли эпигоном Гандлевского (это настолько общее место, что, кажется, и не стоит приводить цитат), то картина складывается совсем печальная. Если удаётся попасть в тональность Рыжего, выходит хорошее подражание. Можно даже выставить два текста и предложить угадать, кто есть кто, и наслаждаться озадаченностью читателей. Если тематически уйти в “кварталы дальние и печальные”, то там можно затеряться и вызвать только смех.

Название сборника — «Ширпотреб» — тоже восходит к выше обозначенному «рыжему» стихотворению, которое заканчивается так:

«Отче наш, иже еси на небе,
Даждь нам днесь, избави от грехов
И остави в этом ширпотребе,
В царствии пластмассовых венков».

Насчёт созвучия с Меламедом трудно согласиться, скорее — послышится быковский наигрыш и повеет Натой Сучковой. Если не знать про «Ширпотреб», то следующее стихотворение легко вписывается в целую линейку стихотворений вологодской поэтессы: «Живут на угоре два брата…», «Говорит дед Никола, окая, давно уже мёртвому деду Борису…» и т.д.:

Раба Божия новопреставленного Николая
встречают братья Пётр, Сергей, Иван.
Загробную жизнь именно так представляю —
мягкий диван,
сидят вчетвером, о прошлом талдычат сказки,
сад-огород, прочая ерунда.
Был Николай в завязке,
не помогла даже живая вода.
Душу, к Тебе отошедшую с истиной верой,
по совести упокой.
Порохом станет память, а время — серой:
задачка по химии, писанная Лукой.

Вообще в стихах очень много смерти. И здесь не тютчевская эсхатология, не туманы Серебряного века, за которыми можно разглядеть Стикс, не военная лирика ифлийцев и не холодный взгляд Бродского, сидящего в лодке у Харона и засматривающегося на “водичку” — всё не то. Поэзия Косогова — это попытка преодолеть смерть. Заговорить её. Что выбито клавиатурой и попало в печать, тому не будет метафизического сноса.

Никто не умер. Никогда
Никто не умирал.
Никто прожжённые года
По пальцам не считал.

Ложились в гроб живей живых.
Ложились как один,
Чтоб жить в раскатах грозовых
И в отблеске витрин.

Если не заговаривать смерть, то можно найти другой способ для её преодоления: чем обыкновенней (не естественней, а всё-таки обыкновенней) она будет выглядеть, тем проще с ней жить. Обряжать её в старуху с косой и иные образы — это значит мифологизировать. Нужно именно что рядовое повседневное событие. Как в стихотворении «Вратарь» — про повесившегося соседа. В качестве эпиграфа взяты строчки из Олега Чухонцева: «Эй, сосед? — а сосед на верёвке,/ на верёвке висит бельевой…». И далее Косогов работает с этой данностью:

Силуэт на соседском балконе
Ловит солнце в ладонь, как вратарь:
От волненья вспотела рубаха,
Даже солнцу в руках горячо.

Вдруг ударят качели с размаха,
Синяком разукрасив плечо.
Я не знал: до какого предела
Боль — сильна, смехотворен — испуг.
…А вратарь через месяц приделал
Бельевую верёвку на крюк.

Вспоминается иная поэтика, иные времена. Скажем, смерть как данность отчётливо проступает в текстах Игоря Холина. Приведём одно из стихотворений, однако будем иметь в виду, что подобных наберётся ещё очень много.

На днях у Сокола
Дочь
Мать укокала
Причина скандала
Дележ вещей
Теперь это стало
В порядке вещей

Поэтика Холина оригинальней, но Косогов всё с той же “теплотой” и искренностью находит иной путь для решения проблемы. Немного расшатанные традиционные катрены с умелой акцентировкой на деталях лишены едкой иронии и циничности. Им веришь больше.

Видно, конечно, что «Ширпотреб» во многом ученическая книга, неровная. Рядом с проходными стихотворениями (а это практически всё — вплоть до раздела “Акмеисты седьмого дня”) встречаются обнадёживающее. В последних отсутствует лобовое высказывание, появляются намёки и полунамёки, возникает игра слов — словом, проявляется самая настоящая поэзия как таковая.

В дверь ломились, в окно стучали,
Предлагали прочесть журнал,
Словно мученики, в печали
Выходили они в астрал.

Мне не нравятся их проекты:
Нет ни веры там, ни огня.
Я приверженец старой секты —
Акмеисты седьмого дня.

Но уже настоящий поэт Косогов появляется, когда он просто рассказывает о себе: как его не взяли в армию, как пишутся стихи, про “музыку в коробочке пустой”, про город (“Возьми такси до Луначарского…”), про долги, про опохмел. Самое же главное — когда начинается любовная лирика или хотя бы появляется намёк на неё:

Приснись мне под утро в белом, как молоко,
платье, и улыбнись, и скажи: «Легко
жить без тебя, смеяться, варить обед.
Я не скучала ни разу за столько лет!»
И попроси отвернуться, поправь чулок,
сделай глоток из горлышка. «Одинок?
Я-то подумала, что у тебя жена
сходит с ума от ревности и вина.
Я-то надеялась встретить твоих детей —
маленьких лебедей на пруду…» На ней
белое платье, прозрачное, как дымок.
«Видишь, родная, я без тебя не смог…»

Когда Косогов не подражает и пишет о себе, у него даже техника меняется: появляются неожиданные эпитеты (“чернильный след”), более-менее неожиданный и оригинальный рифмы (“Светит месяц, светит чистый,/ Как цыганка в золотом,/ Мы его в ломбард на Чистой/ До аванса отнесём”), встречаются даже составные (“копай траншеи — поломай нам шеи”; “до Луначарского” — “и неба царского”) — вот и начинается полноценная жизнь.

Дебютная книга — это очень серьёзно. Сколько в мировой литературе открывается шедевров, столько же появляется откровенных провалов. Однако «Ширпотреб» Косогова нельзя приблизить к мандельштамовскому «Камню» и уж тем более нельзя отправить на самокрутки, как «Розы с кладбищ» Шенгели. Сборничек стихов даёт надежду, что поэт, уже вкусивший премиальный огонь, литпроцессную воду и медные трубы критики, через год-другой вернётся с совершенно иной книгой.

Будем ждать и верить в лучшее.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>